скот, опустил лицо в мутную воду и пил, не отрываясь. Вода несколько приглушила боль в животе, но голод остался и властно напоминал ему, что с утра Эйсав съел лишь лепешку.
Во дворе у шатра Яаков мешал ложкой аппетитную красноватую похлебку из чечевицы и бараньего мяса. Ривка доверяла ему помогать себе в этой женской работе, причитая иногда, что Господь не дал ей дочь, но тут же восхваляя Его за данного ей сына. Дымок, поднимавшийся от бронзового котла, пах бараньим жиром и травами, манил Эйсава.
Яаков увидел Эйсава издали, по туче пыли и песка, которую брат поднимал на бегу. Он сразу понял, что брат возвращается без добычи и в плохом настроении — в день удачной охоты Эйсав шел медленно и степенно, неся на плечах дичину. Яаков распрямил согнутую над котлом спину и пристально наблюдал за Эйсавом. Неожиданно в груди его шевельнулась жалость к брату, уставшему от бега, разморенному жарой, огорченному неудачной охотой.
— Дай мне этого красного-красного! — зарычал Эйсав, подбегая к котлу, — залей мне его большой ложкой в рот. Я проголодался!
— Брат, погоди, — смирно отвечал Яаков, — похлебка только с огня, горячая, смотри, дымится вся. Обожжешь рот почем зря и не наешься, больно ведь будет…
— Да плевать я хотел на то, что горячая, — голосил Эйсав, — я жрать хочу, понял, ты, кухарка! А ну зачерпни-ка мне этого красного и вливай в глотку, клянусь Ваалом, все съем и тебе не оставлю!
— Эйсав, — продолжал Яаков, внешне спокойный, но дрожащий всем телом от неожиданно напавшего на него страха, — подумай, брат, похлебка-то как огонь горяча! Я знаю, ты голоден, я вот тебе в миску налью, в большую, погоди, остынет, и ешь себе на здоровье…
— Ничего мне не жалко отдать за эту похлебку, — ревел Эйсав, силой выдирая у Яакова миску и хлебая из нее большими глотками, обжигаясь и сопя носом, — хоть самого жирного горного козла!
— Ты, эдак, и первородство свое отдашь, братец — неожиданно сам для себя сказал Яаков, брезгливо стирая с рубахи красные капли похлебки.
— А на кой мне это первородство сдалось? — давясь похлебкой, пробулькал Эйсав, — дай-ка еще миску, Яаков, раздери тебя Ваал! Какое там первородство? Быть главой рода? Да что я, буду жрать это первородство? Пить его буду? — и принялся жадно хлебать из миски.
— Так вот что, Эйсав, — голос Яакова дрожал, как струна, стал тонким звонким, — поклянись мне светом ясного дня, что ты отдаешь мне первородство свое за вот эту миску чечевичного супа!
Эйсав потер рукой заросшее космами темя.
— Да бери его, конечно, баба, — сказал он почти добродушно, — подавись ты им, если им можно подавиться. Мне дай поохотиться, кровушки испить свежей да сисястую бабу из местных. Чтобы когда дашь ей рукой по заду — зад колыхался. А тебе, худому, и первородства достаточно, — после чего расхохотался, довольный шуткой, и, оттолкнув Яакова левой рукой, погрузил опустевшую миску в котел.
Яаков не верил тому, что слышал. Конечно, Эйсав с голоду что угодно сказать может, а может и не говорить, а просто дать ручищей по спине так, что потом не отдышишься. Но теперь, когда тупой брат за миску похлебки отдал то, о чем Яаков мечтал всю жизнь, вот так, просто, как отдавал он за связку дешевых бус хороший кусок дичины? Это невозможно… но это так. И словно живые, звучали в голове Яакова слова «Да бери его…».
Ривка слышала их разговор, укрывшись за откинутой завесой шатра. Она притоптывала ногой от радости, желая выскочить и расцеловать обоих — Эйсава, потому что он так глуп, что сам отдал брату то, что принадлежало ему по счастливой случайности, Яакова, потому что он нашел нужные слова в нужный момент, не струсил. Да это сам Бог Всевышний, которому она молилась каждый вечер, отходя спать под бок своему мужу, подсказал ему эти слова. И пусть завтра Эйсав забудет, что он говорил, но светом дня клялся он, а день был светел и ясен, и Господь свидетель клятве его.
Через год Эйсав взял себе двух жен из местных, обеих он успел обрюхатить до свадьбы, разгневанные родители пришли к Ицхаку, и старик, слепой и совершенно беспомощный, не стал перечить, и Ривке не дал слова сказать, хотя та и предлагала ему заплатить соседям за испорченных дочерей. Какая разница — говорила Ривка, — кто их испортит? Ведь сами же легли с ним, шлюхи кнаанейские! Нравы-то у местных женщин сам знаешь… заплати им, или подарок дай — и она твоя! Зачем сыну нашему местная мерзость, ведь через жен таких он оставит Господа и начнет их божкам поклоняться! Для тебя отец твой за мной в Харран посылал, а ты… ты сына своего отдаешь за них! Но старый Ицхак сделался упрямым и непреклонным, раз обрюхатил, пусть женится, как честный человек, а не откупается, как местные жители. И стал Эйсав совсем отдаляться от дома. Жены его совращали на служение Ваалу, и Эйсав с радостью скакал козлом на праздниках в Беэр-Шеве, голый и похотливый, предаваясь грехам и мерзости. Перестал почти навещать отца.
Ицхак, огорченный, молчал, только думал свою слепую думу, и чувствовал, как слабеет. Становилось тяжело дышать, в груди булькало что-то, как-будто каменной плитой давило грудь, ноги распухли, и он не мог ходить, а потом надулся живот, и раны появились на ногах, и понял Ицхак, что вот-вот уйдет он в вечный дом свой. И, хотя огорчался он из-за Эйсава, призвал его к себе и попросил принести хорошего жирного горного козла, для жаркого, вот поест он, и благословит сына на старшинство, на первородство его. Вид отца, распухшего от водянки, слепого и жалкого, тронул охотника. Быстро собрал Эйсав свой лук, стрелы с бронзовыми наконечниками и пошел в горы.
Ривка, пока еще не осела пыль, поднятая Эйсавом, бросилась искать Яакова. Тот сидел под соломенным навесом и читал глиняные таблички, записанные Авраамом. Яакова учил грамоте отец, и умный мальчик быстро овладел клинописными знаками, которыми писали в Харране и Арам-Нагараиме, теперь он мог и сам писать, да только не знал о чем. Вот и сейчас, сидя в тени, размышлял Яаков, и хотел записать свои размышления — пригодятся для будущих детей его, когда мать, запыхавшись, подбежала к нему, и по глазам ее Яаков понял, что случилось что-то такое, что надо бросить таблички, и что сейчас, именно сейчас, жизнь его изменится, быстро, безжалостно, неумолимо. Он встал на ноги и посмотрел на мать. Ривка уже не походила на ту полненькую девочку, которую привезли Ицхаку в жены из далекого Харрана. Тучная седоватая дама, с золотыми браслетами
